Андре Бьёрке - Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]
Просидев у него с час, я собрался уходить. Я говорил ему самые обычные каждодневные вещи, а он молчал. И я не знал, слушает он меня или нет. Но я решил ни о чем его не спрашивать. Он либо заговорит по собственной воле, либо не заговорит вовсе. Пусть другие задают ему вопросы, допрашивают, давят на него — этот путь не для меня. Скорее всего, он слушал, ничего не воспринимая из моих слов, хотя звук голоса и сознание близости другого человека действовали на него успокаивающе. Всякий раз, когда я умолкал, беспокойство снова овладевало им. Он отводил взгляд с окна, моря и тумана, его глаза начинали бегать по комнате, его сильные руки, словно борясь друг с другом, сцеплялись пальцами, дыхание учащалось и становилось беспорядочным.
Когда, наконец, нарушив молчание, он заговорил, речь его зазвучала быстро, невнятно, иногда совсем тихо. Из нас двоих врач был он, а не я, но даже я чувствовал и понимал: этот человек, сидевший рядом со мной, зашел на пути страдания так далеко, его так долго преследовали, гнали и запугивали, что он потерял всякий контроль над своими словами и поступками. Казалось, он не замечал моего присутствия.
— Я никогда не думал, что получится так. Так страшно! По ночам я лежу, жду и прислушиваюсь, ожидаю звука шагов. Придет ли он сегодня ночью? Или подождет до завтра? Я слушаю и слушаю и под конец слышу его там, снаружи, совершенно отчетливо, и тогда я срываюсь с места и одеваюсь. Я не хочу, чтобы он застал меня в постели. Но никто не стучит в дверь, никто не нащупывает замок на двери, и тогда я думаю: он по-прежнему стоит там, снаружи, в темноте, и ждет, когда я выйду, чтобы меня взять. Я зажигаю лампу над дверью, но на лестнице стоит обычный дежурный полицейский. И тогда я понимаю: он играет со мной. Я — мышь, а он — кошка. Он не торопится, может подождать еще один миг, еще одну ночь. После такой ночи я устаю еще больше, и тогда все происходит много легче и быстрее. А после я падаю на кровать, смотрю на телефон и думаю, что он позвонит первым! Он первый позвонит и попросит меня прийти. Нет, он скажет, что сам придет сюда. Он наслаждается, зная, как сильно я боюсь. И я гляжу на телефон и думаю: сейчас он зазвонит, он должен зазвонить, он звонит! И я кричу: «Да, да, это я!» — но на другом конце линии нет никого. Потом я думаю: он придет, когда будет абсолютно уверен, через несколько дней, и к утру я засыпаю, но и во сне переживаю все заново.
Утром опять появляется надежда. Может, мне это удастся? Ведь несколько дней удавалось! Как, собственно, он доберется до тебя? Никак. Он здесь не появится. Тебя охраняют полицейские. А он не безумец! Но потом я снова вижу его перед собой — его жестокое, холодное, враждебное лицо — и понимаю: нет, мне это не удастся! Если это не случится сегодня или завтра, то случится через год или десять лет. Он от меня не отстанет. Он до меня доберется! И что самое худшее — этому никогда, никогда не будет конца! А я так одинок. Я читал об этом в книгах и в газетах, но никогда не думал, что это произойдет со мной и что это так ужасно, когда на тебя охотятся, а ты — совершенно один! Когда я начинаю представлять все эти дни и ночи, которые мне предстоит пережить, рука невольно тянется к телефону, и я хочу прокричать в него: «Я сдаюсь! Приходи, и покончим с этим раз и навсегда!» Но я этого не делаю, я злюсь, я прихожу в бешенство. Какая несправедливость! Почему должен выиграть он, а не я — я, кто так много страдал! Разве страдание не учитывается?..
Последние слова он произнес всхлипывая, он рыдал, плакал открыто и несдержанно, как ребенок. Его голова упала на стол.
Я обнял его за плечи и стал утешать. Я сказал, что днем и ночью его охраняет целый отряд полицейских и никто, никто не может проникнуть к нему в дом. Я обещал ему, что его немедленно отправят с Линдо в городскую больницу, где выследить и найти его невозможно. Я говорил ему, чтобы он успокоился и чтобы сообщил все, что знает и кого боится, что он должен сказать, кто убил Беату и Еву и пытался убить его самого.
Но он меня не слышал.
Он был далеко от меня и от того места, где мы сидели, — в своем собственном мире тоски и страха.
Я взглянул в окно. Туман уже высадился с моря на сушу и теперь устилал берег толстым влажным слоем ваты. За окном перед лужайкой маячили неясные, размытые контуры деревьев.
Звук послышался снизу.
Низкий и скребущийся, словно кто-то осторожно открывал долгое время не отпиравшуюся дверь. Потом снова наступила полная тишина. Я, должно быть, ошибся. Нет, вот снова послышался тот же звук! Дом профессора стоял на высоком фундаменте. Под ним обязательно должен находиться подвал. И разве не видел я низенькую дверь, больше похожую на корабельный люк, в конце длинной, идущей от самого берега аллеи кустов? Да, теперь я знаю точно. Там, внизу, кто-то был. Внизу, в подвале, прямо под нами. Кто-то продвигался к своей цели с бесконечными предосторожностями. И все-таки этот кто-то не мог предотвратить скрип деревянных половиц лестницы. «Это полиция, — подумал я, — это, скорее всего, полиция! Но зачем полиции проникать в дом через подвал?» Внизу, у порога, кто-то открыл дверь — дверь в прихожую. На этот раз звуки шагов пробились даже в затуманенный сумбурный мир чувств профессора. Он схватил меня за руку крепко-крепко, я поднял голову, и наши взгляды встретились. Покуда я жив, я всегда буду помнить его глаза. В них сосредоточился страх — ужас глубокий, целостный и отвратительный, даже одна мысль, что кому-то приходится испытывать его и жить с ним хотя бы секунду, была невыносимой.
«Нужно связаться с полицией!» — подумал я. Полиция здесь, близко, снаружи, в тумане. Но я не мог шевельнуться, да было уже и поздно.
Он крался по прихожей, нас отделяла от него только тонкая дверь. Вот он наткнулся на что-то, что-то глухо брякнуло. Потом послышались стелющиеся, почти неслышные шаги. Снова тишина. Он, должно быть, стоит и прислушивается с другой стороны, там, в темных сумерках. Я едва различал чернеющую ручку двери. Ручка двери! Она пошла вниз — медленно, бесконечно осторожно, как будто пришедший не хотел будить того, кто спит в доме, спит легким, чутким сном получившего передышку загнанного животного…
Пальцы, охватывавшие мою руку, жестко сжались, мне стало больно, я хотел крикнуть и не смог.
Дверь наполовину открылась, и в комнату скользнула тень.
Нет, не тень.
Человек. Мощный, коренастый, в шортах и с голыми ногами.
Министр юстиции Хюго Маттсон.
В руке он держал ружье.
24
Жесткие пальцы, охватывавшие мою руку, разжались. Кристер Хаммарстрем откинулся на спинку стула.
— Вы здесь? Сумерничаете?
Хюго Маттсон смотрел на нас в изумлении и в замешательстве.
